ВОДОЛАГИН Александр Валерьевич д. филос. н., проф., вице-президент Международной академии ноосферы (устойчивого развития), член Союза писателей России

Феномен революционного психоза

В дискуссиях, развернувшихся в электронных и печатных СМИ в связи с 90-летием Февральской революции, наиболее обстоятельный анализ событий 27 февраля — 3 марта 1917 года был предложен А.И. Солженицыным. В преамбуле к своей опубликованной сегодня в «Российской газете» статье он так оценивает третий узел «Красного колеса» — «Март Семнадцатого»: «Все, с обзорной высоты оглядываемые здесь события, обстоятельства и имена, развернуто представлены в нем». Писатель таким образом четко обозначил «точку зрения наблюдателя», находящегося вне изучаемого процесса и даже над ним. Из текста, следующего за этим признанием, следует, что его автор оценивает Февральскую революцию с позиций теоретизирующего государственника-монархиста, которому открылась с упомянутой им «обзорной высоты» тайна гибели руссого самодержавия и пресечения 300-летней династии Романовых. Не обращаясь к мнениям и оценкам других интерпретаторов причин и смысла Февральской революции, просто-таки парящих над ней, подобно ангелам или демонам, поставим перед собой вопрос: насколько исчерпывающей является интерпретация Солженицына? Так ли уж полон предложенный им перечень разрушительных для империи факторов: навязанная, ненужная России война, разложение русской армии (1,5 миллиона дезертиров), расколотость и недееспособность элиты, бездарность и бездействие правительства, экономический кризис, подрывная деятельность революционных партий и зарубежных спецслужб, пассивность Церкви, Распутин и убийство Распутина, «клевета о троне и даже измене трону», безответственность, неадекватность императора, притягивавшего к себе ничтожеств и державшегося за них? А что если спуститься с солженицынской «обзорной высоты» в толщу истории, мысленно переместиться в ее иррациональный, по своей сути, поток, взглянуть на происходящее изнутри — глазами одного из его активных участников? Например, глазами деятельного монархиста (и вместе с тем — мистика) В.В. Шульгина, о котором Солженицын говорит пренебрежительно: «фонтанирующий Шульгин». Вспоминая события 1 марта 1917 г. (за день до отречения императора Николая II), Шульгин спрашивает себя: государство ли «зарывающаяся в безумие» Россия или это — «сплошной, колоссальный сумасшедший дом?» Патологический характер действий правящего класса, правительства, проводившего «политику раздражения всей страны», изменившего присяге генералитета, восставших «запасных батальонов» и, конечно же, городской толпы, руководимой «горсточкой негодяев и маниаков», был для него очевиден. В книге «Дни» Шульгин описывает ряд подмеченных им в феврале 1917 г. симптомов массового безумия, «революционного психоза», по терминологии евразийцев (см.: Водолагин А.В. Психопатология всемирной истории // Космос и мировая история. М., 2002. С. 51–58; Водолагин А.В. Философия воли. М., 2005. С. 239–249; Философия и психопатология. М., 2006. С. 207–216). Главный из них — явная атрофия инстинкта самосохранения в сочетании с выраженным влечением к коллективному самоубийству, впервые обнаружившимся в русском Расколе. Описывая февральский «дикий водоворот полусумасшедших людей», Шульгин цитирует Тургенева, утверждавшего, что у русского народа «мозги — набекрень». Корни этой своеобразной болезни — «мозгобекренности» — довольно-таки глубоки: в низах России, говорит Шульгин, издревле «мистика переплетается с похотью». Вот почему накануне второй русской Смуты является новый самозванец — «страшный червь» Распутин (см.: Водолагин А.В. Явление самозванца // Водолагин А.В., Болдырев А.И., Иванов А.В. Четвертая печать. Эскизы к феноменологии русского духа. Тверь, 1993. С. 7–26). И явление это не случайное, символическое — знак, поданный вырождающейся династии неукрощенным «зверем русской хаотической бездны». Вот почему революция в России, по словам Шульгина, — это «что-то трансцендентно-иррациональное». А раз так — все попытки рационального объяснения событий Февраля 17-го года были и остаются для нас, русских, маловразумительными. Куда интереснее — феноменология революционного психоза, фрагменты которой находим в воспоминаниях и дневниковых записях участников событий. Тему коллективного русского безумия неожиданным образом развил в своей социальной философии Н.А. Бердяев. «Революциям предшествуют процессы разложения, упадок веры, потеря в обществе и народе объединяющего духовного центра жизни, — писал он в 1918 году. — К революциям ведут не созидательные, творческие процессы, а процессы гнилостные и разрушительные... На всякой революции лежит печать безблагодатности, богооставленности или проклятия. Народ, попавший во власть революционной стихии, теряет духовную свободу, он подчиняется роковому закону, он переживает болезнь, имеющую свое неотвратимое течение, он делается одержимым и бесноватым». Разгадку многих наших несчастий Бердяев видел в исторически выработавшейся истеричности русского характера, в его «склонности к одержимости» и отстутствии «зрелого национального самосознания народа», в «нездоровом, ненормальном отношении народа к власти» (см.: Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 1990. С. 25–26, 37, 34). Таким образом, и совет А.Л. Чижевского, рекомендовавшего историкам изучать психиатрию, остается актуальным.